Своё первое московское лето я провёл в бегах. Бегал по работе, бегал от военкомата, бегал за девушками. Ничего необычного — все прошлые года я провел так же, но именно это лето мне запомнилось навсегда.
Всё начиналось очень просто. Месяц, предшествующий моему лету, выдался холодным. Лиза вышла со станции метрополитена под названием «Маяковская» к одноимённому памятнику. Вышла и утонула в моих объятиях — она была чуть ниже меня ростом, её темные волосы ниспадали на плечи, и в её глубоких карих глазах отражался мой страх и отчаяние любви с первого взгляда, любви с первого слова. Это был май, и на Волоколамском шоссе ещё не распустились цветы, посаженные возле гостиниц и разводных мостов, и на Ленинградском ещё спешили студенты через надземные переходы, спешили на пары, предшествующие экзаменационной сессии. Но на Маяковской уже разлетались птицы, пугливые воробьи и привыкшие к тяжелым шагам прохожих голуби.
Лиза прижалась ко мне, и я почувствовал уже забытое тепло женского тела. Она смотрела доверчиво, сверху вниз, и обнимала так крепко, будто в этих объятьях было её единое спасение. Надо было только услышать её историю, как тут же растворялись все сомнения.
Я пригласил девушку выпить кофе, горький кофе с мороженым и молоком. Зайдя в кофейню, я помог ей снять пальто с большими медными пуговицами.
— Я из Севастополя, мой папа — моряк. Я, знаешь ли, привыкла к морякам и их традициям, к севастопольскому говору и обычаям.
Она пила кофе осторожными, медленными глотками, и я вспомнил одно из её стихотворений, посвящённое мне. Я помню, как девушка несмело постучалась в мою жизнь, умоляя о спасении и понимании. Однажды, я подал заявку в одну из групп по знакомствам. В тот вечер мы сидели с друзьями в общежитии и играли в настольные игры. Шампанское пилось легко, и я не сразу заметил, как мне стали приходить в одной из социальных сетей письма — одно за другим. В этих письмах была мольба о помощи, просьбы спасти от одиночества и кошмаров по ночам. Я плохо помню вечер того дня, но хорошо помню вспыхнувшее тепло от её слов, сказанных на следующий день.
— Как провела день, ma chere?
— Очень грустно. Скучно было. Без тебя.
***
— Боже, как чудесно ты читаешь Маяковского, милый… Я… Я не знаю, что тебе сказать. Я просто обнимаю твои ноги, нет, я припадаю к коленям, целую твои ноги и крепко обнимаю. Ты — мой Маяковский.
Лиза писала мне свои стихи, а я читал ей Маяковского — читал по телефону и чувствовал, как сбивается дыхание девушки. Это было за несколько дней до встречи, а потом мы потерялись где-то во дворах Кузнецкого моста и Лубянки. Она крепко держала меня за руку и не отпускала, а мы всё шли и шли по дворам, и наступал вечер, принося с собой прохладу. Уже спускаясь в метро, я вдруг заметил, как красив узорчатый свод потолка. Будучи рядом с Лизой, я начал замечать красоту окружающего мира, начал замечать красочные барельефы на станции и невольно рассмеялся, закинув голову и уставившись в потолок. На прощание я осторожно поцеловал девушку.
— Открой своё сердце, милый, — говорила она, — если ты в прошлом обжигался, это не повод для того, чтобы перестать доверять людям. Доверься мне, прошу, ну...
И я доверился. Придя домой, я понял, что влюблен. Соседи по комнате в общежитии института сокрушенно покачали головой и позвали пить. А я не мог пить. Ночью я вышел на улицу, вдыхая прохладный воздух. Я закутался в пальто, лёг на скамейку, и долго смотрел на звёзды, пересчитывая их бесчисленное число раз, шепча про себя: «Люблю, люблю!». Мои прошлые двухлетние отношения, закончившиеся многими месяцами ранее, надолго подорвали доверие к людям и вообще веру во что-то хорошее. Но в этот раз я решил довериться. Я снова любил.
Наступал июнь.
***
Вопрос, который терзает меня с тех пор, как я побывал на свадьбе Лизы, звучал просто: «Что было в тех холодных днях мая?». Я долго размышлял, насколько правдивы были её слова о том, что я был для неё последним прибежищем, последней верой в человечество. Эти слова сильно апеллировали к подростковому максимализму, и я не раз спрашивал себя, была ли это любовь с первого слова — ведь влюблена она была лишь по моим фотографиям в сети и по моему голосу, звучащему так нетвердо, за множество километров от нас.
— Ты так и не научился нормально закатывать рукава на рубашке, — сказала Лиза, осторожно беря меня за руку и распутывая мои нерасчёсанные волосы второй рукой.
Я молча краснел и не мог вымолвить ни слова: это была наша вторая встреча за несколько месяцев. Она поцеловала меня в щеку, и я снова будто был пьян.
Во что мы влюбляемся? В голос, в манеры, в красоту человека? Может, в его качества? Я не знаю. Если судить фактически, любовь с первого взгляда — не что иное, как любовь за красоту человека.
— Я теперь такой же, как и ты, любовь моя.
Лиза пристально посмотрела в мои глаза. Летнее солнце нещадно нагревало брусчатку Красной площади и жаркий июль оголял наши тела настолько, насколько это было можно.
— Мы сильно изменились с тех пор. Позволь мне быть твоим другом. Расскажи, что тебя терзает.
Меня терзало одно - мои неразделенные чувства. Я любил её, но не знал, что чувствует девушка в ответ. И не было возможности в действительности узнать, что она чувствует.
Я осторожно взял её за руку. Несколько секунд она будто противилась, но затем приняла рукопожатие. Я почувствовал холодный жар металла от кольца на её пальце.
— Нет, Лиз, нет... я хочу, чтобы мои проблемы оставались только моим проблемами.
— Ни капли ты не изменился, — девушка отрешённо покачала головой и отстранилась, — друзья для того и нужны, чтобы помогать. Чтобы выслушать.
***
— Сегодня день смерти моей мамы, — она была одета во всё черное, — ровно десять лет назад.
Шёл дождь, и напротив здания Государственной Думы разливались лужи. Я стоял на коленях и держал в руках красные гвоздики. Помню, как утром оббегал множество магазинов на «Соколе», множество цветочных и только в одном из них были красные гвоздики — любимые цветы дочери отставного морского офицера и поэтессы, повесившейся много лет назад от безысходности и неоправданных ожиданий. Москва приняла убитых горем мужчину и девочку в свои объятья, и я слышал, как опадают на пол длинные локоны семилетней девочки, слышал отчаяние и крики одиночества.
— Будь моей девушкой, — сказал я. — Я люблю тебя.
Я плохо помню наш единственный поцелуй, прошедший вскользь по моим обветренным губам. Но я хорошо помню запах её духов и запах дождя на её мокрых и коротких волосах.
И уже тогда я снова спрашивал себя: любила ли она меня в действительности? Я часто спрашивал её об этом. Конечно, ответ был однозначный, но факт её отсутствия в моей жизни говорил о противоположном. Отмена свиданий, практически полное отсутствие интереса ко мне... Может быть, я ей нужен был лишь для использовании в качестве человеческой батарейки? Чтобы получить поддержку в трудные минуты жизни?
Одно я точно понял: насколько же просто мной было манипулировать, даже не предполагая изначальных помыслов.
***
Я кинул девушку на кровать и без устали целовал её губы. Моё воображение рисовало соблазняющие портреты, и только спустя год я понял, что мной лишь управляли, расписывая эротические сюжеты в письмах. Я долго боролся с подавлением животных инстинктов, пытаясь сделать себя человеком, не падким на низменные пороки, но единая фраза насквозь пробивала и рушила все мои заслоны, устои и принципы. И даже сейчас, потеряв её в бесчисленных упрёках и претензиях, я с грустью вспоминаю эти моменты. Но бесспорно, это были прекрасные уроки.
В Москву я переехал на учёбу из Петербурга — и каждый спрашивал, зачем я так поступил, променяв культурную столицу на фактическую. Поступив в Московский авиационный институт, я наслаждался свободой и прожигал жизнь, здоровье и деньги направо и налево — неоперившийся птенец, выпущенный во взрослую жизнь из-под материнского крыла.
***
Проблемы были в непонимании друг друга. Это было немудрено, ведь вся наша любовь протекала на расстоянии - и вот уже она в четвёртый раз не приходит на свидание, в последнюю минуту отменяя встречу по разным причинам. Я сидел у памятника Маяковского и катался на качелях. Наступал вечер, и я писал стихи.
Так проходила смена времён года. Я не знал, действительно ли она меня любит. И только спустя много лет я понял, что совершенно не знаю её. Не знаю, какой чай она любит, о чём мечтает перед сном. Это была безумная эгоистическая любовь, желание находиться рядом с любимым человеком — а я даже не знал её любимый цвет. Она была моей Музой, я просил внимания, но не получал его и перестал писать. И её редкие вопросы о том, как у меня дела, я воспринимал лишь как повод начать ссору. Однажды моё терпение кончилось, и я разразился потоком сквернословия в её адрес. Она пропала на несколько месяцев, а я решительно пообещал себе забыть её.
***
На Маяковской лил дождь.
Памятник неприкрытому гению.
От собственных мыслей бросало в дрожь,
И раздавалось одиночества пение.
Ты не пришла, и белое платье
Осталось лишь в грёзах, наивных мечтах.
Я созидал своё глупое счастье,
Я потерялся в этих глупых цветах.
А дома — ждёт меня маленький фикус,
Он цветен и нежен, цветёт он во льдах.
Я не попробовал губ твоих прикус,
И фикус завял, свою нежность отдав.
Ночь прошла, сияет рассветное солнце,
Оно осеняет потухший мой взор.
Ты не пришла, и глаз моих донце
Не осветит больше света узор.
***
Спустя несколько месяцев я получил некоторую известность в литературных кругах, и мои рассказы, написанные после наших разговоров, стали предметом всеобщего достояния. Я считал, что это наша заслуга, но боялся признаться ей в этом. Я боялся признаться ей в слабости, и когда летом следующего года позвал её на встречу, я был безмерно удивлён изменениям, произошедшим с ней. Она исхудала, её глаза потускнели, обнажились скулы, но пальцы, закатывающие мне рукава, оставались мягкими и чуткими.
— Нет больше нас, мой милый, уже нет.
Тогда я думал, что всё ещё могу исправить. Но было уже слишком поздно, и я снова потерял её. Но в этот раз — на множество лет.
***
Финал этой глупой истории был очевиден: я опоздал и пропустил её свадьбу, приехав лишь под конец. Счастливые молодожены уже почти сели в машину, завершая пиршество, как я окликнул невесту. Её глаза были полны нежности и слёз. Когда она увидела меня, её счастливая улыбка дрогнула. Машина тронулась, проехав мимо меня. Я смотрел в карие глаза, и, кажется, на мгновение увидел тот самый взгляд моей маленькой Лизы в строгом чёрном пальто с медными пуговицами, купленном в Севастополе. Я увидел взгляд, полный моего страха и отчаяния, взгляд любви, исполненный не к её молодому мужу. На мгновенье что-то колыхнулось в моей груди, и я заметил, как в ответ мне покатилась слеза, и в блёстках слёз я увидел сожаление. Сожаление о бездарно упущенной единственной любви. Десять лет горели в её заплаканных глазах, горели уже бессмысленной гордостью и наспех, в отчаяньи брошенным обещанием о помолвке.
Машина проехала мимо меня, навсегда забирая мою маленькую, нежную и любимую, но уже не мою Лизу.
